Анатолий Банных: Мы зубами цеплялись за жизнь

На этой неделе СКП РФ объявил о завершении расследования незаконной охоты и крушения вертолета на Алтае в январе 2009 года. В той авиакатастрофе погибли семь человек, в том числе представитель президента в Госдуме Александр Косопкин. Четыре человека выжили. Троих из них следствие считает виновными в незаконной охоте: Бориса Белинского, Анатолия Банных и Николая Капранова. Расследование шло в закрытом режиме, поэтому вокруг «чиновной охоты» ходило множество слухов, пишет «Московский комсомолец», предваряя интервью Анатолия Банных, который поведал корреспонденту газеты свою версию произошедшего.

Последние лет пять Банных дружил с Косопкиным. Возил к себе в родные края на охоту и рыбалку. Всегда все было успешно, но за год до катастрофы — в 2008-м — случилась неприятность. Косопкин приехал к Банных на Алтай с супругой и друзьями — Белинским и Ливишиным. Арендовали вертолет, поехали на охоту. Добыли огромного лося, марала, козерога, а когда улетали, Наталья, супруга Косопкина, залезая в вертолет, подвернула ногу и сломала ее в четырех местах.
Вертолет пилотировал Владимир Подопригора — лучший, по мнению Банных, профессиональный летчик Республики Алтай. Он сказал тогда Косопкину: «Сергеич, на следующий год приедешь, я свожу вас на охоту, и все будет хорошо. Прости, что так вышло. Мы целлофан в вертолете постелили, чтоб не залить кровью, и она на нем поскользнулась».
Очередная охота, намеченная на январь 2009-го, должна была компенсировать неприятный осадок, оставшийся после того случая. Косопкин и Банных целый год ее обсуждали и планировали. В итоге все сложилось. Вопросы с лицензиями на санитарный отстрел решил добрый знакомый Банных — Виктор Яшбаевич Каймин, председатель республиканского комитета по охране и использованию объектов животного мира. Подопригоре доверили выбрать вертолет. Он посоветовал арендовать самый лучший — у филиала «Газпромавиа».
Аэропорты в Алтайском крае были закрыты до 7 января. Банных говорит, что всей компании — Подопригоре, Вялкову, Ливишину, Белинскому — не хотелось никуда ехать в новогодние праздники. Но Косопкин настаивал, и решили лететь 8-го.
«6-го числа Сергеич был дежурным по Кремлю, — рассказал Анатолий Банных. — Позвонил мне: давай приезжай. Я приехал. Он вообще никогда не пил, а тут достал бутылку. Выпили, распланировали еще раз — и вечером отправились в аэропорт. Прилетели в Барнаул, получили оружие и двинули в Бийск.
В Бийске нас встретили Яшбаич и Подопригора. Вылета не дали, и мы уехали на базу отдыха за двести километров — в Чемал. Попарились, переночевали, в 9 утра собрались на завтраке. Выпили по стопке на ход ноги. Набрали продуктов. Я водителю говорю: «Коль, ты положь дров-то». И Васю-гармониста тоже попросил дрова взять, так что у нас два мешка дров было в вертолете — это примерно три охапки».
В Бийске в аэропорту в это время готовились к вылету летчики. Максима Колбина — второго пилота штатного экипажа «Газпромавиа» — отправили на место пассажира. На его место посадили Подопригору, чтоб он подсказывал, как и что делать, когда начнется охота. Командир экипажа Баяндин, не искушенный в охотничьих вылетах, нуждался в помощи, а с Подопригорой он дружил, оба были родом из Горно-Алтайска.
Вертолет залетел в Чемал, забрал охотников и двинулся по маршруту.
«Прилетаем — вот они, бараны! Высаживаем охотника, высаживаем Яшбаича. Взлетаем. Бараны убегают — на них набегают. Они стреляют, добывают одного барана, и чуть дальше падает еще один баран. Вертолет садится. Их забирают, нас высаживают. Мы барана разделываем пополам, затаскиваем тушу в вертолет. Они летят за вторым бараном, который погиб. Загружают его и возвращаются за нами. Только охота началась — у нас уже два барана».
Горные алтайские бараны (архары, или аргали) считаются дорогим трофеем. Они очень крупные — до 50 кг, с такими огромными рогами, что в них может устроить нору лиса. Водятся в основном в Монголии, но вообще их ареал — Китай, Монголия, Тыва, Алтай и Казахстан.
Если у нас охота на архаров запрещена, то в Монголии она официально разрешается. В приграничных районах там функционируют десятки фирм, которые свободно ее предлагают и организуют. Получается, что одно и то же стадо на нашей территории охраняется законом, а шестью километрами южнее — свободно отстреливается.
Я говорю: «Сергеич, поехали на волков теперь. Яшбаич очень просил: волки житья не дают местным скотоводам, давайте их там поищем, поистребляем».
Сергеич сказал: «У нас тут Ливишин. Сколько летает — ни разу ни одного барана не взял. Давай все-таки он возьмет».
Мы только перелетели гору — следующие бараны бегут. Ливишин садится к люку. Командир принимает решение стрелять с борта. Ливишин стреляет. Косопкин, Яшбаич суетятся рядом. Я, чтоб им не мешать, перехожу в хвост на крайнее сиденье. У меня была роль «принимающей стороны» — человека с данной территории, который обеспечивает транспорт, питание, быт. Поэтому я не охотился. У меня даже ружья с собой не было.
Ливишин стреляет-стреляет, и баран падает. Я его вижу со своего места. А Косопкин не видит. Он говорит Ливишину: «Уходи, не умеешь стрелять». Ливишин отходит, Косопкин садится. Мы еще метров сто летим и вдруг резко с разворота падаем и бьемся хвостом об скалу.
Я не знаю, что произошло. Ветра не было, прекрасная погода, лучший летчик, отличный вертолет…
Командир принимает решение садиться. Рядом ровная ложбина — сесть лучше туда. Летчики решают к ней перелететь. Вертолет начинает подниматься — и тут нас резко раскручивает. Хвостовая балка-то повреждена. На втором или третьем развороте они опять пытаются садиться на ту же гору и уже с разворота, на скорости, бьются прямо об нее. Переднее шасси вместе с колесом от удара залетает внутрь вертолета. Летчики сразу вылетают вперед — их рубит.
Я думаю, что уже от первого удара Яшбаич и Косопкин выпали из вертолета. А там такое место — почему эти бараны-то водятся — там очень низкая трава. Ветра выдувают снег, его почти нет. Только трава и камни. Яшбаич об них и разбился. Мы потом уже, когда стали смотреть, увидели — тело целое, а головы нет. У Косопкина трети головы нет. Разорванный пополам Баяндин — это командир. Рядом Вертей — нет ноги, и снята кожа со спины. И ниже Подопригора — без руки и весь поломанный.
Максим был пристегнут. Это его спасло — он с одним синяком на заднице. Я сидел в хвосте, передо мной — Вася Вялков. Он вылетел и лежал в пяти метрах со сломанной шеей…
А у меня были часы — полуспортивные, на резинке. Когда мы кувыркались, я резинкой зацепился за закрывалку на фюзеляже. Потерял сознание. Очнулся, когда прошел 1 час 15 минут. Рассечено лицо, контузия позвоночника, четыре сломанных ребра, тяжелое сотрясение мозга и сломана рука, вся вывернута.
Спрашиваю: «Есть кто живой?» Максим говорит: «Я живой». Смотрю: шасси валяется, на нем лежит переломанный Капранов. Дальше Белинский — живой. У обоих полностью сломаны грудина, плечо и ноги: у одного — бедро, у другого — колено.
Ливишин тоже живой. Стонет. За голову взялся.
Мы с Максимом — а он пацаненок, 23 года, — пошли всех смотреть. До командира дошли, он на колени упал, заплакал. Я говорю: «Тебя как звать-то? У меня сынок Максим. У нас с тобой час до захода солнца остался».
Всех посмотрели. Поняли, что больше никого не осталось.
Выкинули баранов из холодильников, загрузили туда еду, дрова — на 300 метров все было раскидано. Переволокли холодильники поближе. У нас с собой костюмы были теплые, пуховые: я заранее узнал размеры и всем купил. Мы всех, кто живой, быстренько одели, положили рядом.
Маяк нашли. У него антенка и тумблерок. Мы антенку поставили, тумблерок вытащили, но, оказывается, антенку надо было выкрутить из одного гнезда и перекрутить в другое. Максим должен был это знать. Но не знал. Так что маяк у нас не заработал.
Нашли еще большую ракетницу и спутниковый телефон. Он закодирован. Пока коды пронажимали, он сел.
Мы в этот раз ковер специально взяли и брезент, чтобы никто не поскользнулся. Притащили ковер, срезали со всех седушек подушки, поролон, ковер положили, седушками переложили и мужиков сюда перенесли.
Ливишин говорит: «Дайте попить». Мы ему дали попить — и он сознание сразу потерял. Ну, почки, видать, отстегнулись или как там. А мороз 30 градусов в первый день был. Взяли унт — отлетел с Васи. Отрезали подошву и Ливишину руки засунули туда, как в муфту. У него кровь бежит изо рта. Мы его посадили, наклонили. Через два часа он умер.
Мы стали лагерь составлять. Товарный отсек поставили вплотную к раненым — вроде стенки. Притащили две лопасти, к ним привязали брезент. Он весь разорванный, но мы его сшили, четырьмя лыжами снизу подперли, какой-никакой навес получился.
В первый день 31 градус был, во второй — 42 и ветер — 15 метров в секунду. Холодно так, как холодно не было никогда…
Ну, ребята лежат. Ливишина с собой посадили, он с краю сидит. Мы его закрыли тентом — он весь окостенелый.
Который потолще — Капранов Коля — сбоку лежит. Рядом мы костерчик разожгли. Белинский посередине — он самый тяжелый. У него лицо вывернуто, ему вообще тяжело. У нас осталось одно сидячее место и одно лежачее. И вот мы менялись с Максом по очереди.
В первый день еще ничего. Мало ветра, и у нас есть дрова — два мешка. За ночь их все и сожгли. И еще одну лыжу.
Утром вылазим — где-то вертолет жужжит. Мы скорее на гору — там метров пятьсот. Кое-как дошли — смотрим, нет вертолета. Улетел. Внизу высота 2300. Мы на высоте 3100.
В полтретьего — опять вертолет. От нас метров 300—400. Но у нас одежда вся под снег сделана. Мы машем, они нас не видят. Я говорю Максиму: «Давай ракетницу». Он говорит: «Я ее потерял». Потерял! 23 года. Мальчишка…
Из мальчишки он на наших глазах за два дня превратился в мужика. На наших глазах!
Ну что, возвращаемся в лагерь. 42 градуса, ветер. Мы все уже обморожены, сломанные пальцы уже черные стали. Холод адский. Что делать? Давай как-то заматывать дырочки на брезенте. Дырочек — штук сто. Все эти дырочки позамотали, вроде чуть теплее стало.
Дров вообще нет. Собрали все бумаги, какие есть. Начали жечь все, что можно было. Лыжину еще одну достали. Но дымит, дым никуда не идет. Мужиков согреть не можем, воды нет, обезвоживание страшное, снег поедим маленько, но много его не съешь. Есть не хочется ничего.
А когда мы обратно шли с горы — везде уже были волчьи следы. Ну, мы взяли два ружья, притащили ружья, патроны.
Где-то в полночь у Капранова началась клаустрофобия. Он с себя все снимает, орет. Мы ему: «Стой, стой!» — а у него пух в рот попал, еще дым, и он начал задыхаться. Только мы его успокоили — пришли волки. Стали между собой грызться, все сжирать.
Капранов с краю лежал. Они подошли и нюхают. Он говорит: «Кто меня нюхает?!» Я говорю: «Волки». «И чего будет?» — говорит. Я говорю: «Да ничего, ты даже не переживай. Еды очень много, они не будут тебя трогать».
Волки съели все продукты, какие валялись.
Утром Максим говорит: «Я замерзаю. У меня летный костюм, костюма нет пухового, давай мне одежду какую-нибудь возьмем». Пошли, сняли одежду с ребят погибших. Он говорит: «Давай я, наверно, пойду куда-нибудь».
Это был третий день после аварии. Два дня и две ночи они провели в тщетной надежде, что их найдут. Надежда таяла. Надо было пытаться как-то выбираться самим.
Анатолий и Максим оставили одно ружье раненым, другое взяли с собой и снова пошли на гору. В бинокль увидели внизу брошенную кошару и решили, что Максим пойдет туда, а если никого там не будет — вернется.
Максим ушел. Банных остался на горе и каждые 15 минут повторял в аварийную радиостанцию, которую накануне обнаружили в командирском портфеле: «Борт 1823 потерпел крушение, просим оказать помощь, наши координаты — такая-то высота, такая-то долгота». Радиостанция работала всего на двух частотах, выделенных для сигналов SOS. Услышать ее мог только тот, кто находится в прямой видимости. Вертолет одно время кружил вдалеке — в принципе он мог слышать Банных. Но почему-то не слышал.
Максим должен был вернуться в три часа. Не вернулся. В полчетвертого Банных заметил километрах в шести снегоход, но тот развернулся и уехал.
С трудом уже он двинулся обратно в лагерь, отчетливо сознавая, что еще одну ночь не пережить. Шансов нет.
«Пришел к ребятам. «Ну чего, — говорю. — Макс подорвался. Думаю, нет его. Снегоход видел — но, наверно, он меня за егеря принял. Вертолет улетел. Все, ничего не могу сделать. Никого нет, будем ночевать втроем».
Они говорят: переверни нас. Я говорю: дайте отдышусь, а то тяжело очень. Лег. Вдруг — ж-ж-ж-ж… Гул такой. Мимо вертолет пролетает. А у меня две ракетницы оставались — маленькие, охотничьи. Я стрельнул ими и по рации говорю уже с последним отчаянием: «Твою мать, ну куда вы летите?!» И мне вдруг рация отвечает: «Слышим, слышим тебя. Видим тебя».
Вертолет стал садиться на гору, и в тот же момент — с другой стороны — меня ослепил свет фар. Снегоход! И тут я отключился, потерял сознание.
Оказывается, наши друзья собрали 60 снегоходов, разбили на несколько групп и сами прочесывали горы, где мы могли находиться. И одна группа нашла Максима.
Ему по дороге пришлось обходить обрыв, и он только в полчетвертого пришел в кошару. Там он и встретил снегоходы, и они сразу его увезли, чтоб он передал наши координаты вертолету. Но мы-то этого не знали.
Вертолет забрал нас с ребятами, и мы стали летать, искать Максима. Полтора часа искали. Потом врач говорит: Белинский уходит, давление 40 на 80. Надо в больницу срочно.
В Акташе заправились, полетели в Барнаул. Нас там сразу же положили в больницу. У Бори гангрена, отморожены ноги. У нас — у кого что».
Потом с ними еще много чего плохого происходило. Будто дыра, из которой они чудом выбрались, не отпускала. Продолжала затягивать.
Белинского увезли в Австрию, ампутировали ноги. Банных неправильно срастили кости в сломанной руке, пришлось ломать. Капранов, только начав ходить, упал в больнице на журнальный столик, порезал лицо, ему наложили пять или шесть швов.
«Но самое большое потрясение было, когда я, придя в себя, увидел газеты. Мы такое там пережили, что не дай бог никому пережить. Мы на краю были. Мы зубами цеплялись за жизнь, из последних сил не давали раненым ребятам уйти. А здесь про нас никто не вспоминал и не беспокоился. Все — только про баранов».